Джон О`Хара - Дело Локвудов
— Я его знаю. Это один и тех, что приходили ко мне и просили отдать старый дом под больницу.
Артур Мак-Генри опять засмеялся.
— Тем более! Представьте себя на месте Миллера. Что бы вы сделали?
— Да, вы правы.
— Считайте, что дело уже прекращено. В эту самую минуту. Или, во всяком случае, после того, как я поговорю с доктором Миллером.
— Благодарю вас, Артур. Привет от меня Джо Чэпину.
— Ладно, Джордж. Кланяйтесь Джеральдине. Впрочем, пока не надо.
— Ваш поклон я приберегу на другое время, Артур. Еще раз благодарю.
Джордж Локвуд бегло, но внимательно просмотрел утренние газеты, проверяя на всякий случай, не привлекло ли это происшествие своей необычностью внимания нью-йоркских редакторов. Однако ни «Геральд трибюн», ни «Таймс» не сочли нужным напечатать ни строчки.
Не прошло и часа, как вернулась Джеральдина, сопровождаемая посыльным.
— Благодарю, Боб, — сказал Джордж Локвуд посыльному.
— К вашим услугам, сэр, — ответил тот и, положив сверток на чемоданную подставку, вышел.
— Мистер Хантингтон просил передать, что я могла и не ездить. Ты мог просто ему позвонить, — сказала Джеральдина.
— Как быстро ты управилась. Молодец, милая. Ты не знаешь этого Хантингтона. Когда я звоню ему или захожу лично, он принимается расспрашивать меня о своих клиентах, что живут в округе Лантененго, о моем брате, о племянниках и вообще обо всех, кого только может вспомнить.
— Вот почему ты заставил меня к нему ехать. А я-то удивлялась. Впрочем, у тебя на все есть свои причины, я уже изучила тебя.
Он позвонил слуге.
— А у тебя их нет? По-моему, они есть у каждого.
— Но не столько, сколько у тебя. Причем ты не всегда их раскрываешь, эти причины. Поэтому так часто и озадачиваешь людей.
— Но тебя-то я не озадачиваю? Во всяком случае, если ты просишь объяснить, я всегда объясняю.
— Это правда, милый, но иногда я забываю попросить.
— Но, значит, я и не виноват. Если то, что я делаю, озадачивает тебя, попроси объяснить, вот и все. Что касается остальных, то мне на них наплевать. Я не обязан никому ничего объяснять. Ни мысли, ни слова, ни поступки. И им это нравится. Нравится болтать о стене. Гадать, зачем она мне понадобилась и во что обойдется. Зачем я ликвидировал ферму Дитрихов. Вот люди! Это для них как бесплатные концерты духовой музыки.
— А все-таки зачем ты ликвидировал ферму Дитрихов?
— Я уже объяснял тебе.
— Ты очень смешно объяснил. То есть шутя. Ты сказал, что ветер там чаще дует с запада и нам надоест нюхать коровий навоз.
— Однако тогда это объяснение, кажется, устраивало тебя. К тому же, я говорил правду.
— Но есть, наверно, и другая причина.
— Да. Даже две. Во-первых, через несколько лет в низине наплодится множество перепелов, и мы будем располагать отличным местом для охоты. Пройдет одно лето, потом другое, вся территория зарастет лесом, и будет полно дичи. Вторая же причина вот в чем: Дитрихи обрабатывали эту землю так долго, что привыкли считать ее своей, независимо от того, кто ее законный владелец. Поэтому мне ничего не оставалось, как избавиться от них раз и навсегда. Как говорится, сосед хорош, когда забор хороший. Но я сделал нечто большее, чем хороший забор. Я переселил своих соседей в округ Лебанон. Теперь, когда Дитрихи в сорока милях от нас, я полюбил их. Хорошего арендатора из Оскара все равно не вышло бы, если б он оставался на земле, которая раньше принадлежала ему.
— Как тщательно ты все продумал! Я бы никогда так не сумела, — сказала она.
— Тебе и не нужно было. Я начал об этом думать, когда мы еще только поженились. Я видел, что тебе не нравится старый дом в Шведской Гавани.
— Неправда. Во всяком случае, нельзя сказать, чтобы он мне не нравился.
— Ни одна женщина не захочет жить в доме, где прожила двадцать лет первая жена ее мужа.
— Но он был не столько ее домом, сколько твоим. Там родился ты и родился твой брат. Если он и принадлежал какой-нибудь женщине, то твоей матери.
— Бабушке. Мать никогда этот дом не любила. Прошло бы еще несколько лет, и ты невзлюбила бы его тоже, Даже больше, чем мать.
— Почему же мать не любила его?
— Могу лишь догадываться. Нам она никогда не говорила, что не любит дом.
— А ты и твой брат его любили?
— Дети есть дети и остаются детьми, пока не вступают в брак. Мать внушала нам, что мой отец всегда прав, что бы он ни делал и ни говорил. Поступки родителей не подлежали ни обсуждению, ни критике. Критика исключалась вообще, даже в мыслях. Если мать замечала, что нам что-нибудь не нравится из того, что нравится им, и мы строим кислую физиономию, то хлестала нас по щекам. — Он потер свой гладко выбритый подбородок. — Да, ее пухлые ручки умели бить.
— По правде говоря, я рада, что нам уже поздно иметь детей. Мне, во всяком случае.
— Мне тоже. На рождество и когда бы мы ни захотели, вокруг нас дети, и так будет многие годы, но только если мы захотим.
— Конечно. Хотя я не совсем то имела в виду, а впрочем…
— Я знаю, что ты имела в виду, Джеральдина. Ты не хотела бы обременять себя воспитанием младенца.
— Именно. И ответственностью.
— Я это знал. — В дверь постучали и сразу же открыли. — А, Питер!
— Доброе утро, сэр. Мэм. Я узнал, что вы у нас остановились, сэр, мистер Локвуд. Чем могу вам служить, сэр?
— Доброе утро, Питер. Видишь вот эту синюю коробку с желтой каймой? В ней полдюжины совершенно новых сорочек, — сказал Джордж Локвуд.
— Они должны побывать в прачечной, перед тем как мистер Локвуд наденет их. Хорошо, сэр.
— Я знаю, что сегодня уже поздно.
— Ничего, сэр, можно специально попросить. Постирать, погладить, но не крахмалить и принести в номер не позднее восьми вечера, сэр? Надеюсь, мистер Локвуд не сдает еще и сорочки к вечернему костюму, сэр? В противном случае я не был бы так оптимистичен, сэр. Извините.
— Вечерних сорочек там нет, Питер.
— Тогда я забираю коробку с собой и, как говорится, окажу некоторое давление, сэр. Очень хорошо, сэр, спасибо, сэр. Мэм.
— Спасибо тебе, Питер.
— Спасибо вам, сэр. — Слуга вышел.
— Спасибо, зар, — передразнила Джеральдина. — «Зар». У него эти слово похоже на «царь».
— Я думаю, это они в английской армии привыкают так говорить. Ну, так куда, моя дорогая, мы поедем сегодня вечером? Хочешь в театр?
— А обедать ты меня никуда не повезешь?
— Я полагал, что у тебя есть какие-то свои планы, поэтому собрался провести весь день в деловой части города.
— Я обедаю у Генри. С Мэри Чадберн. Если хочешь, присоединяйся.
— Да благословит тебя бог за то, что ты так добра к Мэри Чадберн. Но я не хочу мешать тебе делать это доброе дело. Обедай с Мэри, и господь воздаст тебе по заслугам.
— Мэри мне нравятся.
— Она всем правится. Кто может что-либо иметь против нее? Итак, большую часть дня я пробуду в конторе «Локвуд и Кь». — Он поцеловал ее в щеку. — Я рад, что ты купила вазы. Наверное, это то, что нам надо.
Он взял на руку пальто, помахал ей шляпой и ушел.
Личный кабинет Джорджа Локвуда был меньше остальных комнат в конторе «Локвуд и Кь», но его никто не занимал даже временно. Его держали наготове на случай таких вот неожиданных приездов Джорджа. Он прошел прямо к себе, на ходу переговариваясь со служащими. По установившемуся порядку мисс Стрейдмайер постучалась и спросила, будет ли он диктовать что-нибудь.
— Не сейчас, мисс Стрейдмайер. Может быть, позже. Мой брат у себя?
— Да, сэр.
— Просмотрю сначала почту и поговорю с братом и потом, может быть, продиктую вам несколько писем. Вероятнее всего, после обеда. Вы очень хорошо выглядите для девушки, у которой только что удалили аппендикс.
— Еще в августе удалили. Я почти уже забыла.
— Надо было ложиться на операцию весной, а не вовремя отпуска.
— Я вообще не хотела ложиться и откладывала до последней минуты. И даже в последнюю минуту считала, что у меня не аппендицит, а просто спазм.
— Я же говорил вам прошлой весной.
— Вы были безусловно правы.
— Ну, а как вообще жизнь?
— Вообще?
— Ну, помимо работы.
— У меня есть друг.
— Это хорошо. Кто? Замуж за него выходите?
— Не знаю. Еще не решила. Если выйду, то уже не смогу здесь работать.
— Почему?
— Ясно почему.
— Не очень ясно, Мэриан. Вы не обязаны говорить ему все.
— Это верно. Но ему достаточно узнать хоть что-нибудь. Все мужчины одинаковы. Он не поверит, если я скажу, что все давно уже в прошлом.
— Видимо, да. А раз так, то зачем ему вообще говорить? Не надо. Можете верить, что я-то уж, во всяком случае, никому ничего не говорил. Ни единому человеку. Насколько мне известно, ни у кого в этой конторе нет ни малейших подозрений. А если они здесь не могли ничего узнать, то где еще? Мне кажется, вы боитесь меня, боитесь, как бы я не выболтал чего-нибудь.
— Нет. Я больше боюсь себя.
